Кир Булычев. МОЖНО ПОПРОСИТЬ НИНУ?

А в детстве я думала, что Булычев писал только для детей. Спасибо, Игорь Всеволодович. Кир Булычев МОЖНО ПОПРОСИТЬ НИНУ? — Можно попросить Нину? — сказал я. — Это я, Нина. — Да? Почему у тебя такой странный голос? — Странный голос? — Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь? — Не знаю. — Может быть, мне не стоило звонить? — А кто говорит? — С каких пор ты перестала меня узнавать? — Кого узнавать? Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми. — Ну ладно, — сказал я. — Послушай, я звоню тебе почти по делу. — Наверное, вы все-таки ошиблись номером, — настаивала Нина. — Я вас не знаю. — Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой? — Ну вот! — Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. — Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича. — Простите, — извинился я и повесил трубку. Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели? Я отыскал на столе пачку кубинских сигарет. Крепких, как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если ее нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у мамы. Или в театре, потому что она тысячу лет не была в театре. Я позвонил Нине. — Нина? — спросил я. — Нет, Вадим Николаевич, — ответила Нина. — Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете? — 149-40-89. — А у меня Арбат — один — тридцать два — пять три. — Конечно, — сказал я. — Арбат — это четыре? — Арбат — это Г. — Ничего общего, — пробормотал я. — Извините, Нина. — Пожалуйста, — сказала Нина. — Я все равно не занята. — Постараюсь к вам больше не попадать, — пообещал я. — Где-то заклинило. Вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает. — Да, — согласилась Нина. Я повесил трубку. Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», — ответила женщина по телефону 100. Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер 100, когда ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает сотню и слушает ее голос. Я позвонил Нине. — Я вас слушаю, — отозвалась Нина молодым голосом. — Это опять вы, Вадим Николаевич? — Да, — сказал я. — Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте, что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен. — Конечно, конечно, — быстро согласилась Нина. — Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич? — Нет, — ответил я. — У вас важное дело к Нине? — Нет, я просто хотел узнать, дома ли она. — Соскучились? — Как вам сказать… — Я понимаю, ревнуете, — предположила Нина. — Вы смешной человек, — произнес я. — Сколько вам лет, Нина? — Тринадцать. А вам? — Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей. — И каждый кирпич — это месяц, правда? — Даже один день может быть кирпичом. — Да, — вздохнула Нина, — тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас? — Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами. — А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться, — сказала Нина. — Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной? — Как когда. — И у Пушкина? — Не совсем. Мы как-то встречались у «России». — Где? — У кинотеатра «Россия». — Не знаю. — Ну, на Пушкинской. — Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь. — Не важно, — сказал я. — Почему? — Это давно было. — Когда? Девочке не хотелось вешать трубку. Почему-то она упорно продолжала разговор. — Вы одна дома? — спросил я. — Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск. — Ага, — согласился я. — Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу. — Вы со мной заговорили как с ребенком. — Нет, что ты, я говорю с тобой как со взрослой. — Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку. Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками и решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу. — Я так и знала, что вы еще раз позвоните, — сказала Нина, подойдя к телефону. — Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано. — Ладно, — согласился я. — Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите? — Сейчас только восемь, — сказала Нина. — У вас часы отстают, — отозвался я. — Уже двенадцатый час. Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий. — Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, — объяснила она. — Сейчас октябрь, и поэтому стемнело. И вам кажется, что уже ночь. — Теперь ваша очередь шутить? — спросил я. — Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет. — Почему врет? — А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль. — Нет, декабрь, — ответил я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. «Двадцать третье декабря» — было написано под заголовком. Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет «до свидания». Но она вдруг спросила: — А вы ужинали? — Не помню, — сказал я искренне. — Значит, не голодный. — Нет, не голодный. — А я голодная. — А что, дома есть нечего? — Нечего! — подтвердила Нина. — Хоть шаром покати. Смешно, да? — Даже не знаю, как вам помочь, — сказал я. — И денег нет? — Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь? — Да, — согласился я, — все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть? — У вас есть холодильник? — Старый, — ответил я. — «Север». Знаете такой? — Нет, — призналась Нина. — А если найдете, что потом? — Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете. — А вы далеко живете? Я — на Сивцевом Вражке. Дом 15/25. — А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом. — Опять не знаю. Только это не важно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте. — Если бы я помнил, — пробормотал я. — Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим. Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея. — Итак, — сказал я, — открываем холодильник. — А вы можете телефон носить с собой? Никогда не слышала о таком. — Конечно, могу. А ваш телефон где стоит? — В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике? — Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно. — Яйца? — Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите? — Да, — ответила Нина совсем тихо. — Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно. — Это еще почему? В самом деле так проголодались? — Нет, вы же знаете. — Что я знаю? — Знаете, — настаивала Нина. Потом помолчала и добавила: — Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра? — Нет, — признался я. — Зато есть филе палтуса. — Не надо, хватит, — сказала Нина твердо. — Давайте отвлечемся. Я же все поняла. — Что поняла? — Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно? — Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка. — И вы все видите? — Электричка, правда, далеко идет. Видна только цепочка огоньков, окон! — Вот вы и врете! — Нельзя так со старшими разговаривать, — отозвался я. — Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся? — Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть. — Что же она, невидимая, что ли? — Нет, она видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали. — Почему? Я стою перед самым окном. — А у вас в кухне свет горит? — Конечно, а как же я в темноте в холодильник бы лазил. У меня в нем перегорела лампочка. — Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала. — Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала. — Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно? — Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли? — Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли? — Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом. — И я не об этом… Постойте, а вы инвалид? — К счастью, все у меня на месте. — У вас бронь? — Какая бронь? — А почему вы тогда не на фронте? Вот тут я в первый раз заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала. — На каком я должен быть фронте, Нина? — На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах? — Не вру, — признался я. — И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам? — Так я в самом деле не шучу! — почти крикнула Нина. — И вы перестаньте. Мне было сначала интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду. — Честное слово, девочка, я говорю правду, — сказал я. — Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала. И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос: — Вы почему не на фронте? — На каком я могу быть фронте? Какой может быть фронт в семьдесят втором году?! — Вы меня разыгрываете? Голос опять сменил тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами — то, что было со мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. Когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла «буржуйка». И я сижу на диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это была керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице… — Вы почему замолчали? — спросила Нина. — Вы лучше говорите. — Нина, — сказал я, — какой сейчас год? — Сорок второй, — ответила Нина. И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И номер телефона у нее только из шести цифр. И затемнение… — Ты не ошибаешься? — спросил я. — Нет, — стояла на своем Нина. Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война? — Послушайте, — сказал я спокойно, — не вешайте трубку. Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете? — Нет, — сказала Нина. — Теперь знайте. Сейчас двенадцатый час… Ну как вам объяснить? — Ладно, — сказала Нина покорно. — Я тоже знаю, что вы не привезете мне курицу. Мне надо было догадаться, что французских кур не бывает. — Почему? — Во Франции немцы. — Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас. — Как так? Кто их пускает? — А почему не пускать? — Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверное, просто вредитель или шпион? — Нет, я работаю в СЭВе, в Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми. — Вот и опять врете! В Венгрии фашисты. — Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия — социалистическая республика. — Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла. И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал: — Мы победим фашистов 9 мая 1945 года. — Не может быть! Очень долго ждать. — Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль — «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут. Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины: хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну карточку — рабочую карточку, потому что Вадик посеял свою где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться, потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать то, что полагала хорошей сказкой: — Ты знаешь Петровку? — Знаю, — сказала Нина. — А ее не переименуют? — Нет. Так вот… Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего, лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе играли в футбол, и я эту карточку потерял. — Какой ужас! — сказала Нина. — Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это. Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся, — мы были вне времени, ближе к ее сорок второму году. — Я не могу найти карточку, — объяснил я. — Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты. И в этот момент нас разъединили. Нины не было. Что-то затрещало в трубке, женский голос произнес: — Это 143-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе. — Вы ошиблись номером, — ответил я. — Извините, — сказал женский голос равнодушно. И были короткие гудки. Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получилась, в общем, чепуха… — Да, — сказал голос Нины. Другой Нины. — Это вы? — спросил я. — А, это ты, Вадим? Что, тебе не спится? — Извини, — сказал я. — Мне другая Нина нужна. — Что? Я повесил трубку и снова набрал номер. — Ты с ума сошел? — спросила Нина. — Ты пил? — Извини, — сказал я и снова бросил трубку. Теперь